Project Baltia Magazine Журнал Проект Балтия
«Красота спасет мир», – считал князь Мышкин. Однако способны ли мы сегодня различить ту красоту, о которой говорил устами своего персонажа Достоевский? Визуальный медиамир, куда мы погружены, делает ставку на внешнюю привлекательность образов. Казалось бы, вот оно – начало «спасения». И все же само их количество, подвижность и яркость порождают беспокойство. Массимилиано Фуксас уже в 2000 году, будучи куратором VII Венецианской биеннале архитектуры, объявил тему «Меньше эстетики, больше этики». Фуксас предложил сосредоточиться на социальной пользе архитектуры, а не заниматься бесконечным производством зрелищных объектов. Обратив внимание на жизнь больших городов, куратор предвидел урбанистический тренд, спустя 10 лет ставший доминирующим в профессиональном дискурсе. Сегодня все рассуждают об удобной городской жизни, в первую очередь имея в виду развитие инфраструктуры. Тем не менее при ближайшем рассмотрении оказывается, что речь снова идет об эстетике (дизайне) в большей степени, чем об обновлении моделей функционирования города, как некогда в XX веке. «Больше этики, и еще больше – эстетики»: скорее, дело обстоит так.
Проект Paracity Марко Касагранде (с. 37) превосходно отражает описываемую ситуацию: архитектура здесь выступает как инфраструктура, то есть является лишь базой для самоорганизованного процесса обустройства жителей. Однако гигантская «матрица» Касагранде выполнена не из бетона, а из дерева – и становится идеальным примером эстетики скандинавского модернизма. Спаянность формального минимализма и экологичности, а-локальности и привязанности к месту (через принцип партиципации пользователей) в Paracity отчасти отражает формулу Фуксаса, но на самом деле проект несет на себе печать авангардного «слабого» (Гройс) образа. Последний обращен напрямую к обитателям складывающейся «эстетической империи» (Ситар, с. 26). Массовый потребитель, созданный в ходе глобальной модернизации, обитает в урбанизированном «мусорном пространстве» (Колхас). Этот профанный мир повседневности как бы питается из двух эстетических (стилистических) резервуаров, где все еще есть место для профессионального архитектора: с одной стороны – модернистские «чистые формы» (направленные в будущее), с другой – немодернистские (миметические в своей основе, опирающиеся на нарративы прошлого). Так или иначе, но происходит эстетизация повседневности, чья среда на деле производна от экономического процесса (Аврутин, с. 85), а значит, в высшей степени рациональна. Между тем само слово «эстетика» происходит от греческого αἴσθησις («чувственное восприятие»), то есть это – нечто обратное рациональному.
Цель современной архитектуры в качестве части биополитической машины – «производство субъективности» (Валленстайн). Биополитика же, как известно, занята управлением эмоциями, что возможно исключительно через их рационализацию. Потому Гройс говорит о характерном для наших дней «прохладном созерцании», при котором субъект не в состоянии эстетически оценить объект. В результате не только великое произведение архитектуры, но и мощный зрелищный образ более возникнуть не в силах (см. о конкурсе на проект Музея Гуггенхайма, с. 106). Однако, как ни странно, умножение, ослабление и уравнивание образов ведут не только к девальвации эстетического: они также открывают возможность прорастания красоты, которая попросту не будет замечена биополитической машиной эстетизации, не обладающей соответствующими детекторами.
